Мы ведем этот разговор на выставке, посвященной немецкому художнику и артисту Кристофу Шлингензифу. Она представлена на русском и английском языках с видеоматериалами на немецком и сопровождается субтитрами. А вы в своем выступлении будете в том числе обсуждать вопрос языка в перформативном искусстве. Формы искусства, которые зависят от языка, невероятно трудно переводить — и в то же время они постоянно переводятся с одного языка на другой. Как вы считаете, помогает ли это воспринимать произведение с новой точки зрения?
— В восприятии современного искусства всегда есть доля непонимания, отсутствия информации. Всегда есть что-то, чего вы не знаете, что для вас остается загадкой. Иногда это намеренный аспект произведения; иногда причина в том, что вы чего-то не знаете, или же не понимаете язык, или же текст был плохо переведен.
Здесь нехватка информации смешивается с эстетикой. Эстетическое переживание близко к ощущению нехватки знания. И трудно сказать, где вы не понимаете, потому что вам не хватило информации, а где вы чувствуете себя потерянным из-за того, что это заложено в природе искусства. Индивидуальная потерянность в произведении искусства может быть весьма вдохновляющей и куда-то привести.
Есть и другие процессы, связанные с языком культуры. Например, хип-хоп, который сегодня популярен во всем мире. Поначалу в нем никто ничего не понимал: это наиболее укорененный в языке жанр поп-музыки. Но визуальный язык хип-хопа (танец, жесты, музыкальное видео) так долго путешествует по миру, что люди уже понимают эти шутки, даже если у них совсем поверхностное знание английского. При этом английский язык «во фрагментах» становится посредником для разноязычных людей по всему миру, и это происходит без всякого участия образовательных институтов.
В Германии многие учат немецкий как второй язык, потому что они приехали из других стран – многие из Турции. И то, как они говорят по-немецки в своей повседневной жизни, влияет на немецкий язык других немцев. В результате нормы языка постоянно меняются.
Наверное, это похоже на обогащение языка диалектами. Однако диалекты всегда связаны с реакционными идеями автохтонизма (Автохтонизм – идеология, отстаивающая местное происхождение «коренного» населения, языковое или генетическое. – прим. «Европульс»). Но диалекты сейчас исчезают, потому что на носителей языка влияет так называемая вторичная оральная (воспринимаемая на слух) культура – телевидение, публичное вещание и тому подобное. Так что у носителя языка больше нет местного диалекта, зато у него появляются новые диалекты под влиянием английского, турецкого, других языков – в зависимости от его культурных связей, а не места рождения или жительства.
Процесс вытеснения местной культуры мейнстримной поп-культурой часто обсуждается в дискуссиях о глобализации. Что вы думаете об этой угрозе?
— Сегодня невозможно говорить о поп-культуре так, как в 20-х годах прошлого века или раньше. С тех пор, как появились визуальные масс-медиа в 50-х годах XX века, – это уже не популярная культура в прежнем смысле. Например, это индустриальная культура, и она может принадлежать не только глобальному рынку, но и местному: национальному, региональному и так далее. А некоторые мейнcтримные поп-культуры — это то, что начиналось как контр-культура. Например, с 60-х годов XX века такой стала поп-музыка или «Новая волна» в кинематографе. Я не вижу никакого превосходства в местных культурах: они могут быть фашистскими, провинциальными и вредными. Ну а глобальная культура может быть скучной и стерильной, и мы вынуждены иметь дело и с той, и с другой.
Ни местное, ни глобальное не обладают самостоятельной ценностью. Но если в культурной парадигме очень сильна тема национального, то логично противопоставлять ему интернациональное. И наоборот: там, где правящий класс ориентирован на интернациональное, логично в противовес обращаться к чему-то местному.
Но в принципе всегда опасно обращаться к местному, это приближает к политике национальной идентичности, всегда есть угроза фашистской идентификации. Вот если художник, напротив, использует международное против местного правительства, угрозы нет. Худшее, что может случиться, – художник станет частью коммерческой культуры. Может, это и не особенно хорошо, но по крайней мере он избежит опасности фашизма.
В таких обстоятельствах что происходит с европейской культурой и существует ли «европейская культура» вообще?
— О большинстве произведений культуры, которые появляются сейчас, нельзя сказать, что они бельгийские или европейские, например. Невозможно локализовать популярную в Бельгии, северной Франции, некоторых регионах Германии поп-музыку или документальное кино.
Очень трудно – и нежелательно – приписывать произведения культуры тому или другому государству. Нельзя и соотносить их с преимущественно экономически обусловленным объединением Европы. Соотносить такого рода политические структуры с какими-то культурными аспектами крайне опасно. Это романтизация политических структур, с которой я совершенно не согласен. Цель произведений культуры – создание дистанции, конструирование противоположных взглядов. Это дает возможность взглянуть на что-то с другой точки зрения.
Мы живем во времена Youtube и ITunes, а театральную постановку по-прежнему могут увидеть лишь немногие. Можно ли говорить о влиянии театра на культуру в таких условиях?
— Именно это и делает театр ценным с экономической точки зрения. Экономика всей культурной продукции, основанной на копировании, сегодня потеряла ценность.
То, что музыканты больше не могут заработать на жизнь записями, привело к буму концертов, перформансов. Это меня беспокоит потому, что многим из них функционально подходят иные формы искусства, и это зачастую приводит к обеднению творчества. Кроме того, меня беспокоит здоровье и условия работы музыкантов и актеров: когда они вынуждены для заработка как можно чаще выступать вживую, это выматывает. Современные исполнители в большинстве своем ведут жизнь, похожую на жизнь джазовых музыкантов в сороковых-пятидесятых. Те и умирали в сорок-пятьдесят лет.
«Европульс» благодарит Гёте-Институт за помощь в организации интервью.