Генрик Сенкевич, «Огнем и мечом» (Азбука-Аттикус, 2019)
Исторические романы Сенкевича, этого «польского Вальтера Скотта», напоминают полотна польского живописца Яна Матейко — те же яркие краски, пристальное внимание к деталям, огромная художественная выразительность, патриотическая гиперболизация и пафос, временами переходящий в китч.
Ставший первым польским лауреатом Нобелевской премии по литературе, Сенкевич творил в эпоху, когда Польша, разделенная между Россией, Австрией и Пруссией, отсутствовала на карте Европы, поэтому, по его собственному признанию, он создавал свои романы в первую очередь «для укрепления сердец» соотечественников. И хотя те времена давно прошли, Сенкевич по-прежнему не просто писатель-классик, а часть польского национального самосознания.
Захватывающий историко-приключенческий роман «Огнем и мечом» (1884), на котором выросло уже несколько поколений поляков, является первой частью исторической трилогии Сенкевича, в которую также входят романы «Потоп» (1886) и «Пан Володыёвский» (1888). В нем описываются события 1648 года, когда на территории Украины шла жестокая война между польской шляхтой и украинским казачеством, возглавляемым Богданом Хмельницким.
«Огнем и мечом» — наверное, самый противоречивый роман Сенкевича, до сих пор вызывающий полемику, поскольку повествование о кровавых событиях в нем ведется исключительно с точки зрения интересов Речи Посполитой. Однако некоторая политическая тенденциозность меркнет на фоне огромного художественного впечатления, которое производит роман, заметно повлиявший, например, на «Белую гвардию» Булгакова. Главные достоинства исторической прозы Сенкевича — яркий, поэтичный язык, неожиданные повороты сюжета, живые, полнокровные персонажи, похожие на героев гомеровских поэм — в романе «Огнем и мечом» явлены, пожалуй, наиболее убедительно.
«Огнем и мечом»
— Ну! — сказал пан Заглоба. — Вот те на! Выкручивался я из разных переделок, но в таковых еще не бывал. Впереди — Хмельницкий, позади Богун, и если оно на самом деле так, то я гроша ломаного не дам ни за свой перед, ни за свой тыл, ни за всю свою шкуру. Похоже, я дурака свалял, в Лубны с тобою, барышня, не поскакав, но сейчас поздно сожалеть об этом. Тьфу ты! Все мои мозги не стоят теперь того, чтобы ими сапоги смазывать. Что же делать? Куда податься? Во всей Речи Посполитой нету, видать, угла, где человек своею, не дареною смертью мог бы преставиться. Спасибочки за такие подарки; пускай их другим дарят!
Перевод А. Эппель; Ксении Старосельской
Ольга Токарчук, «Веди свой плуг по костям мертвецов» (Inspiria, 2020)
В этом году роман польской нобелиатки Ольги Токарчук «Веди свой плуг по костям мертвецов», кажется, выходит на новый виток популярности: в январе эту книгу в своем книжном видео-клубе вместе с Токарчук обсудила британская поп-дива Дуа Липа, а месяц спустя в Ереване состоялась мировая премьера спектакля по мотивам романа, в котором роль главной героини, пожилой эксцентричной экозащитницы Янины Душейко сыграла Лия Ахеджакова (признана иноагентом. – «Европульс»).
Роман «Веди свой плуг по костям мертвецов» можно назвать экологическим детективом или философской притчей с элементами триллера, сама же писательница в одном из интервью охарактеризовала свою книгу как «сказку с элементами политического памфлета». В живописной Клодзской долине у подножия Судетских гор на границе с Чехией регулярно бесчинствуют браконьеры — местная элита, пользующаяся поддержкой коррумпированной полиции и католического духовенства. Единственный человек, который пытается этому противостоять — преподавательница английского языка Янина Душейко, любительница астрологии и стихов Уильяма Блейка, которую местные жители считает кем-то вроде деревенской сумасшедшей. Вскоре начинают происходить зловещие события — влиятельных охотников находят мертвыми одного за другим. И следы вокруг тел говорят о том, что к гибели этих людей причастны… животные.
Ольга Токарчук исповедует феминистские и антиклерикальные взгляды, весьма раздражая этим правоконсервативную часть польского общества. В насыщенном аллегориями и поэтическими образами романе «Веди свой плуг по костям мертвецов» общественная позиция писательницы отразилась наиболее ярко. Те же, кто поспешил обвинить ее героиню в «экотерроризме», очевидно, восприняли книгу слишком буквально, проглядев самое главное — метафору.
Самоуверенные и наглые охотники выступают у Токарчук в качестве символов патриархата, а Янина Душейко символизирует тех, кто с этой патриархальной культурой борется — феминисток, экологов, прочих активистов. А еще это довольно точный портрет польского общества, расколотого противостоянием «правых» и «левых» — противостояния, в котором обычному поляку становится все труднее выбрать сторону.
«Веди свой плуг по костям мертвецов»
На могилу я, как обычно, положила камень. На моем кладбище уже немало подобных надгробий. Здесь покоились некий старый Кот, чей истлевший труп я нашла в погребе, когда купила этот дом, и Кошка, полудикая, которая умерла после родов вместе со своими Малышами; Лис, которого убили лесорубы, утверждая, что он был бешеный, несколько Кротов и Косуля, которую прошлой зимой загрызли Псы. Это лишь некоторые Животные. Найденных в лесу, в силках Большой Ступни, мертвыми я просто переносила на другое место, чтобы они, по крайней мере, пошли кому-нибудь в пищу.
С этого маленького кладбища, расположенного в красивом месте, на пологом склоне над прудом, было видно, наверное, все Плоскогорье. Я бы тоже хотела здесь лежать и отсюда заботиться обо всем — всегда.
Перевод И. Адельгейм
Ярослав Ивашкевич. Повести и рассказы («Художественная литература», 1977–78)
Ярослав Ивашкевич, по моему мнению — лучший польский писатель XX века. И даже те, кто готов сейчас яростно оспорить это утверждение, ссылаясь на небезупречное поведение польского классика в коммунистические времена, согласятся, что по изобразительной силе Ивашкевичу среди его современников практически нет равных. Сила эта достигла своей высшей точки в новеллах Ивашкевича, которые непостижимым образом отказываются стареть. Да, поменялись исторические декорации и костюмы героев, но атмосфера, настроение, моральные конфликты, характеры — все это по-прежнему актуально.
К примеру, каждый из нас хотя бы однажды пытался вернуть «утраченное время» и ощущение полноты жизни, подобно герою самой знаменитой, очень печальной и чувственной новеллы Ивашкевича «Барышни из Волчиков» (1933), по которой Анджей Вайда снял свой одноименный киношедевр.
Никуда не делась трагическая двойственность человеческой натуры, о которой Ивашкевич в 1943 году написал повесть «Мать Иоанна от Ангелов» — настроение и замысел этого «барочного триллера» писателю продиктовали «сумерки человечества», сгустившиеся тогда над Европой.
А пронзительная новелла «Битва на Седжмурской равнине» (1942), написанная во время немецкой оккупации Польши и вызвавшая бурную полемику и даже гнев патриотически настроенной молодежи — это самая настоящая инструкция по выживанию «от противного», подходящая для любых темных и кровавых времен, в том числе наших. Важно еще и то, что новелла эта, по сути, опрокинула польский рыцарско-патетический канон литературы «для укрепления сердец» в духе Сенкевича.
Ивашкевич никогда не навязывает читателю никаких этических концепций, политических взглядов и далеко идущих выводов, он как бы говорит нам: «Да, вот и такое случается в жизни, а выводы уж делайте сами».
«Мать Иоанна от ангелов»
— Но ты подумай сам, отец капеллан, — сказал ксендз Брым, присаживаясь рядом с гостем, — что же это получается? Господь бог позволяет дьяволу опутать христианскую душу? Войти в крещеное тело, завладеть им и показывать такие ужасы? Нет, в этом должен быть какой-то смысл, господь бог ничего не делает такого, в чем не было бы святых его замыслов. Он не отдаст попусту душу человека на погибель, он, наверно, что-то в ней, как лекарь, удаляет… может, и с помощью дьявола, а может, и с помощью чего другого. Для меня одно важно — такое попустительство бога, позволяющее злу торжествовать, должно иметь какой-то смысл. Разве что…
Тут ксендз Брым, придвинувшись вплотную, взглянул на отца Сурина и приподнял одну бровь. Но отец Сурин продолжал сидеть, потупясь и кроша нервными пальцами кусок лепешки над кувшином, из которого уже не пил. Ксендз Брым с минуту смотрел на его страдальчески наморщенный лоб, словно колебался, стоит ли открывать свои мысли. Наконец решился.
— А по-моему, никаких бесов там нет!
Перевод М.Мальковой
Ежи Пильх, «Песни пьющих» (Иностранка, 2004)
Opus magnum Ежи Пильха, принесший его автору премию «Нике», самую престижную польскую литературную награду, посвящен главному польскому пороку — пьянству. Впрочем, в самой Польше (как и за ее восточной границей) пьянство считается не столько пороком, сколько национальным своеобразием. «Песни пьющих» — это пронзительный, поэтичный, остроумный, местами шокирующий и страшный, местами лирический и даже сентиментальный роман в форме исповеди. Исповедуется перед читателем незаурядный, талантливый, тонко чувствующий человек, безуспешно пытающийся выбраться из алкогольной ямы — писатель Ежи П., который регулярно отправляется в долгие и изнурительные плавания по морям и океанам этилового спирта. Пан Ежи мог бы подписаться под словами турецкого поэта Фазыла Хюсню Дагларджи, признававшегося: «Я пью только первую рюмку — все остальные пьет она». Стоит герою Пильха хлебнуть алкоголя, как пробивает «час триумфального кира», и он погружается в многодневный запой, приходя в себя уже в наркологической клинике, в отделении для людей, страдающих «белой горячкой».
От полной деградации героя удерживает разве что литература — он еще не потерял писательского навыка «мыслить целыми фразами» и, находясь в клинике, пишет за своих товарищей по несчастью сочинения, которые те потом зачитывают на сеансах групповой терапии, выдавая его опусы за свои. Однако главное его спасение, о котором он не перестает мечтать — это любовь. Открытый финал романа позволяет читателю надеяться, что герой выберется из бездны. Но принесет ли это ему счастье? Ведь он сам постоянно задается вопросом: «Как можно жить долго и счастливо, если не пьешь?»
«Песни пьющих»
Был прекрасный июльский день, с двенадцатого этажа я отчетливо видел очертания окружающих город холмов и еще много чего за ними: поля, столбы электропередач, железнодорожные пути, плавно несущую светлые воды свои реку забвения, горы на горизонте, Вислу, белым камушком лежащую на дне поросшей хвойным лесом долины, пивную «Пяст» и пахнущий свежескошенной травой садик при пивной, рои пчел и бабочек над кружками с пивом. Поседевший волкодав доктора Свободзички лакает свой паек из жестяной миски — доктора уже год как нет в живых, но верный долголетней привычке пес каждый день приходит в пивную, и те из завсегдатаев, что еще живы, наполняют его миску бочковым «Живцем», отливая туда поровну из своих кружек.
Перевод К. Старосельской
«Среди печальных бурь. Из польской поэзии XIX–XX веков» (Изд-во Ивана Лимбаха, 2010)
В польском языке выражение «национальный поэт-пророк» (по-польски „wieszcz narodowy”) — не метафора, а обиходная фигура речи применительно к Мицкевичу, Словацкому и Красинскому. Долгое время в Польше существовало убеждение (больше похожее на миф), что поляки чуть ли не генетически предрасположены к поэзии, а одним из самых популярных музыкальных жанров в ПНР была так называемая „poezja śpiewana” — «поющаяся поэзия». Правда, сегодня статус поэта в Польше несколько понизился; как не без иронии заметил по этому поводу писатель Кшиштоф Варга, «[польский] народ интересовался поэзией исключительно во время войн, восстаний, разделов Польши, а также когда польские поэты становились известны всему миру, подобно спортсменам-горнолыжникам».
В антологии «Среди печальных бурь» представлены как раз поэты, творившие в непростые, трагические для Польши времена, когда польская поэзия буквально заменяла полякам родину. Открывается книга стихами Адама Мицкевича, немало места уделено «скамандритам» (Юлиану Тувиму, Яну Лехоню и Ярославу Ивашкевичу) с их чистым и звонким звуком. А настоящая жемчужина этой поэтической коллекции — стихи Константы Ильдефонса Галчинского.
Все эти стихи (в антологию вошли тексты шестнадцати польских поэтов двух веков) перевел замечательный поэт-переводчик Анатолий Гелескул. В его переводах есть всё — невероятное мастерство и какая-то инопланетная музыкальность, тончайший слух, удивительная нежность и поистине рыцарская удаль. Кроме того, Гелескул очень тонко воспроизводит звучание именно польской поэтической речи — происходит это за счет широкого использования так называемых «женских» рифм, в которых ударение падает на предпоследний слог (а классическая польская поэзия построена именно на «женских» рифмах, так как в польском языке ударение фиксированное и приходится как раз на второй с конца слог). Так что, прочитав эту антологию, мы сможем лучше понять Польшу и польскую душу, услышать, как она «звучит».
Ян Лехонь. «В подражание Ор-Оту»
Как мукою сыплет с воза
Куль дырявый на пригорке,
Так пылится снегом ветер
Нынче вечером в Нью-Йорке.
На бегу немеют уши.
Впрочем, бог с ними, с ушами,
Если в сердце неотступно:
«Снег и стужа — я в Варшаве».
(…)
Наяву рассыльный Лукаш,
Дом от Рынка недалече,
Милый голос: «Спи, сыночек»,
Наши кафельные печи.
(…)
То, как долго, тень былого,
Тень той жизни, смытой мраком,
Я искал тебя в потемках,
Не случайным было знаком.
Ибо тон ее неброский —
Сорванец, а не зануда,
Потаенный дух Варшавы,
О поэт простого люда!
(…)
Знать не знавшие, что дорог
Каждый дворик и насколько,
Умирать за этот город
Шли, насвистывая польку.
(…)
И в нездешнем мире вторил,
Поднимая к небу склянку,
Пан Артур: «Уже недолго,
Так что грянем Варшавянку!»
Перевод А. Гелескула
